Как известно, Евгений Баратынский (1800-1844) в 1842 году издал свой последний сборник стихов «Сумерки», который называют первой в русской литературе «книгой стихов» или «авторским циклом» в новом понимании, что будет характерно уже для поэзии начала XX века. «Сумерки» композиционно выстроены — каждое последующее стихотворение вытекает из предыдущего, внося в общее поэтическое повествование свои оттенки.
ЕВГЕНИЙ БАРАТЫНСКИЙ: ИСКРЕННИЙ И СТРАСТНЫЙ ИСКАТЕЛЬ ИСТИНЫ
Я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие.
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах. Как знать? Душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И, как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.
Е. Баратынский
В 1900 году Иван Бунин написал статью «Е.А. БАРАТЫНСКИЙ (По поводу столетия со дня рождения)». Заголовок данной же статьи отражает заключительную характеристику поэзии Баратынского Буниным: «…в его лице мы видим искреннего и страстного искателя истины…» На момент написания статьи Бунину тридцать лет, но, неужели статья написана только по поводу столетия со дня рождения Баратынского?
Конечно, нет. Обычно повод — следствие того, что для автора пришла пора поговорить о любимом поэте, рассмотреть творения этого поэта, да и жизнь с разных точек зрения. Уместно привести небольшой отрывок из статьи Бунина:
«Мне хотелось бы посильным выяснением сущности и характера поэзии Баратынского содействовать построению плана изучения её. Но если я и не решаюсь говорить о самом плане, то все же считаю необходимым отметить, что на мой взгляд, поэзия Баратынского, если не считать некоторых его описаний природы, может быть доступна лишь старшему возрасту воспитанников, так как она, по своему содержанию, касается серьезных и глубоких вопросов жизни и духа».
Приводимый отрывок отнюдь не случаен, ибо данная статья была опубликована впервые в журнале «Вестник воспитания», М., 1900, № 6. Это был научно-популярный журнал для родителей и воспитателей, один из лучших дореволюционных педагогических журналов. Издавался он в Москве с 1890 по 1917 год. Бунин совершенно справедливо считал, что юная душа, как сейчас принято считать после 16 лет, «… начинает тревожиться высшими вопросами, когда является жажда найти ответ на вопросы о сущности бытия, о назначении человека на земле, о его роли в людской безграничной толпе».
Статья Бунина в этом плане написана как бы в «пушкинском» ключе: Пушкин даёт интересный отзыв о поэзии Баратынского, вспоминает последнего в своих поэтических произведениях, и даже, более того, «Описывая в пятой главе «Евгения Онегина» зиму, Пушкин своё описание ставит ниже описания Баратынского:
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег…
Но я бороться не намерен
Ни с ним покамест, ни с тобой,
Певец финляндки молодой».
Приводимый в начале статьи Бунина содержательный и своеобразный отзыв Пушкина о произведениях Баратынского задаёт направление в изучении его творчества, отвечает на вопрос, отчего его поэзия обществом воспринята довольно холодно.
«Баратынский, — говорит Пушкин, — принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем, как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого, хоть несколько одарённого вкусом и чувством. Кроме прелестных элегий и мелких стихотворений, знаемых всеми наизусть, < …> Баратынский написал две повести, которые в Европе доставили бы ему славу, а у нас были замечены одними знатоками». О первой «финляндской повести», написанной в 1824 году, Пушкин писал в письме Дельвигу[1] 20 февраля 1826 года: «…Что за прелесть эта «Эда»! Оригинальности рассказа наши критики не поймут, — но какое разнообразие! Гусар, Эда и сам поэт, всякий говорит по-своему. А описание лифляндской природы… чудо!»
Далее Бунин пишет:
«Каковы же причины того, что поэзия Баратынского встречалась в обществе довольно холодно? По мнению Пушкина, таких причин было три. Во-первых, Баратынский, ранние произведения которого встречались с восторгом, в позднейших своих трудах перерос современное ему общество: «Песни его уже не те, а читатели всё те же, и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни». Второй причиной было отсутствие настоящей критики: «Класс читателей ограничен, и им управляют журналы, которые судят о литературе как о политической экономии, о политической экономии как о музыке, т.е. наобум, понаслышке, без всяких основательных правил и сведений, а большею частью по личным расчётам». В-третьих, играли роль «эпиграммы Баратынского: сии мастерские образцовые эпиграммы не щадили правителей русского Парнаса». Говоря таким образом, Пушкин полагал,, что Баратынскому «время занять степень, ему принадлежащую, и стать подле Жуковского и выше певца Пенатов и Тавриды» (т.е. Батюшкова[2]).
Заслуживает внимания статья Александра Кушнера[3] о поэзии Баратынского: «Болящий дух врачует песнопенье». Знаменательно, что название статьи взято из первой строки короткого стихотворения Баратынского тридцатых годов 19 века:
***
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзии святая
И мир отдаст причастнице своей.
Стихотворение глубоко символично, поскольку Баратынский излагает свое видение душевного состояния поэта и саму суть поэзии. Для него поэзия — непререкаемое знание о мире и в то же время самый чистый источник для достойных и страждущих.
В самой статье Кушнер в частности пишет об отрывке из отзыва Пушкина: «В знаменитом пушкинском высказывании о Баратынском:
«он у нас оригинален, ибо мыслит» — прочитывается не только похвала Баратынскому, но и упрёк тем многочисленным поэтам, на фоне которых Баратынский оригинален. Подлинная поэтическая мысль — такое же редкое сокровище, как драгоценный металл, — сегодня, спустя полтора века, об этом можно сказать с горькой определённостью. Важно ещё, что эта мысль не навязана стихам, как у его друзей-любомудров, перетаскивавших в поэзию мысли из немецкой философии, — мысль Баратынского вырастает исподволь, вместе со стихами, — она растворена в поэтической ткани и как бы является продуктом её жизнедеятельности, непредсказуема и пропущена через трагический опыт.»
Надо отметить, что если статья Бунина написана в самом начале двадцатого века, в 1900-м году, то статья Кушнера датируется почти концом века, 1994-м годом.
Возвращаясь к статье Бунина, читаем продолжение об отношениях Пушкина и Баратынского:
«Пушкин, как известно, был в очень близких и дружеских отношениях с Баратынским, — значит, ценил его не только, как поэта, но, как и человека. Он часто вспоминал Баратынского в своих поэтических произведениях. Так, например, живя в Бессарабии и говоря, что он бродит там с тенью Овидия, он так заключает свое стихотворение:
Но друг, обнять милее мне
В тебе Овидия[4] живого.»
И как здесь не вспомнить, что Баратынский в своих письмах к Пушкину обращался всегда к нему: «милый Пушкин».
Как указывает в статье Бунин «Кроме Пушкина с большим уважением относились к Баратынскому и многие другие видные представители современной литературы и критики, как, например, кн. Вяземский[5] , Галахов[6] , Плетнёв[7] и т.д.». Наконец подходим к самому интересному в статье: каково было мнение Белинского[8] о Баратынском:
«Белинский в начале литературно-критической деятельности отнёсся к поэзии Баратынского строго. В 1835 году в статье «О стихотворениях г. Баратынского», помещенной в «Телескопе», Белинский хотя и признавал в поэзии Баратынского ум, литературную ловкость, умение, навык, щегольскую отделку, но замечательными стихотворениями считал только немногие и полагал, что и они оставляют в душе читателя очень слабое впечатление.»
Думаю, что точку о суждениях Белинского поставил Александр Кушнер в упоминаемой статье: «…теперь даже в шутку никто не поставит имени г. Баратынского подле имени Пушкина», — писал Белинский в своих «Литературных мечтаниях» в 1834 году. Можно представить, что испытал поэт, читая такое! И каково ему было знать, что Пушкин прочтёт эти «мечтания»!
А в рецензии на книгу «Сумерки» 1842 года Белинский повторил этот оскорбительный мотив, следовательно, делал это преднамеренно:
«Давно ли г. Баратынский вместе с г. Языковым[9] составлял блестящий триумвират, главой которого был Пушкин? А между тем как уже давно одинокою стоит колоссальная тень Пушкина и, мимо своих современников и сподвижников, подает руку поэту нового поколения, которого талант застал и оценил Пушкин ещё при жизни своей!
Новый поэт, конечно, Гоголь, «Колоссальная тень», «мимо своих сподвижников», ох уж этот пышный, самоуверенный стиль, не знающий меры в восхвалениях и оскорблениях! Особенно хороша инверсия «при жизни своей». Вот откуда они пошли, эти красоты слога, с головой выдающие любителей фальшивых чувств и открытых писем. И почему-то всегда они знают, кто на первом месте, кто на втором, кто замыкает шествие. Было у кого учиться большевикам непререкаемости тона, расстановке писателей по ранжиру; «сподвижники» — понравилось им это словечко. И ещё любопытная деталь: уж если не любит критик поэта, то обязательно уязвит его тем, что поставит букву «г» перед именем: г Баратынский, господин Баратынский. Приёмчик, унаследованный В.И. Лениным.
Выговаривая г. Баратынскому за стихи «Последний поэт», воспринимая их буквально, поэтическую мысль трактуя как мысль газетную, публицистическую, (всё та же, во все времена неизменная, грубая ошибка критика!), Белинский писал: «Бедный век наш — сколько на него нападок, каким чудовищем считают его! И всё это за железные дороги, за пароходы — эти великие победы его, уже не над материей только, но над пространством и временем!» Как это похоже на советские лозунги и маршевые песни: «Мы покоряем пространство и время». Так глубоко укоренён большевизм в русском передовом сознании, а мы-то думаем, что всё это «с нами вошло в поговорку».
Эта нотация больно задела Баратынского, так больно, что, по-видимому, и стихотворение «Пироскаф», написанное им в Италии, через два года, на пороге внезапной смерти, было его ответом критику. Интересно, дошёл ли до Белинского этот загробный привет от оскорблённого им поэта? Вспомнил ли он свою статью? Вряд ли. Критики не придают значения таким мелочам: ну, пироскаф, ну, пароход, ну, парус, <…> — им, наверное, и в голову не приходит, как слова, обронённые в горячечной спешке скоропалительных статей, потом прорастают в стихах. А стихотворение «Когда твой голос, о, поэт…», направленное против Белинского, было последним стихотворением, опубликованным Баратынским после выхода «Сумерек» и до самой смерти.»
Когда твой голос, о поэт,
Смерть в высших звуках остановит,
Когда тебя во цвете лет
Нетерпеливый рок уловит,-
Кого закат могучих дней
Во глубине сердечной тронет?
Кто в отзыв гибели твоей
Стесненной грудию восстонет,
И тихий гроб твой посетит,
И, над умолкшей Аонидой
Рыдая, пепел твой почтит
Нелицемерной панихидой?
Никто! — но сложится певцу
Канон намеднишним Зоилом,
Уже кадящим мертвецу,
Чтобы живых задеть кадилом.
Безусловно это стихотворение требует подробного современного разъяснения и потому что это последнее стихотворение Баратынского, и ввиду некоторых архаизмов в его тексте. Поэт пишет о возможном своём уходе из жизни и задаёт два вопроса: кого его смерть, как человека, «во глубине сердечной тронет?» и кто его почтит, как поэта: «над умолкшей Аонидой» — поэтической музой — «Рыдая пепел твой почтит Нелицемерной панихидой?» В заключительной строфе Баратынский утверждает коротким словом «Никто!» однозначный ответ на оба эти вопроса. А далее следует непосредственный ответ и Белинскому, который представлен «намеднишним Зоилом», то есть сегодняшним завистливым литературным критиком, «уже кадящим мертвецу, чтобы живых задеть кадилом». Иначе говоря, образ «кадила» олицетворяет злобные критические высказывания Белинского по поводу творчества Баратынского и что существенно — такого рода эпитафии ещё больше отвратят от поэзии поэта внимание читающей публики («чтобы живых задеть»).
Однако Бунин, конечно, не согласен с мнением Белинского о творчестве Баратынского и задаёт такой вопрос: «Что же мы видим при изучении характера Баратынского и среды, окружавшей его?»
Баратынский родился и провёл свое детство в Тамбовской губ., то есть в такой местности, которая, подобно всей остальной полосе средней России, не может своими природными условиями производить какого-либо сильного впечатления: всё тихо, мирно, скромно; здесь чаще всего могут под влиянием природы возникать или элегические, или идиллические настроения. <…> Вот, например, описание одного помещичьего имения в средней России, сделанное нашим поэтом:
Я помню ясный, чистый пруд,
Под сению берёз ветвистых,
Средь мирных вод его три острова цветут.
Светлея нивами меж рощ своих волнистых,
За ним встаёт гора, пред ним в кустах шумит
И брызжет мельница. Деревня, луг широкий,
А там счастливый дом… туда душа летит,
Там не хладел бы я и в старости глубокой.
Не правда ли, как патриархально-мирна эта картина, какой идиллией веет от нее? <…> Однако Баратынскому пришлось испытать на себе влияние и другой, более могучей и дивной природы: в течение шести лет ему пришлось прожить, состоя на военной службе, в Финляндии (Нейшлотский полк, в котором он служил, стоял в Кюмени). Природа эта прямо поразила его, приковала к себе его внимание и, несомненно, наложила глубокую печать на его душу. <…> Вот дивные строки из поэмы Баратынского «Эда», где он описывает Финляндию:
Суровый край! Его красам,
Пугаяся, дивятся взоры;
На горы каменные там
Поверглись каменные горы;
Синея, всходят до небес
Их своенравные громады;
На них шумит сосновый лес;
С них бурно льются водопады;
Там холм очей не веселит;
Гранитной лавой он облит;
Главу одевши в мох печальный,
Огромным сторожем стоит
На нём гранит пирамидальный;
По дряхлым скалам бродит взгляд;
Пришлец исполнен смутной думы…
Суровая финляндская природа, если и придала романтический характер поэзии Баратынского, описана им с такою реалистическою правдою (черта вообще свойственная русским поэтам), что его описания поистине являются и считаются классическими. <…> Итак, мы видим, что условия природы вырабатывали в Баратынском главным образом элегическое и меланхолическое настроение. Воспитание его сложилось также неудачно, если не считать раннего детства. Будучи ещё совсем ребенком, Баратынский был отдан в один из петербургских пансионов. <…> Затем он поступил в пажеский корпус, где пребывание его закончилось плачевно: он был исключён без права поступления на службу (лишь благодаря ходатайству Жуковского[10] он имел возможность поступить в военную службу), и это обстоятельство так сильно повлияло на него, что он, по собственному свидетельству, несколько раз решался покончить самоубийством. <…> На искусство Баратынский смотрел очень возвышенно, в нём он видел и счастье, и горе своей жизни:
Природа, каждого даря особой страстью,
Нам разные пути прокладывает к счастью:
Кто блеском почестей пленён в душе своей,
Кто создан для войны и любит стук мечей;
Любезны музы мне. Когда-то для забавы
Я, праздный, посетил Парнасские дубравы
И воды светлые Кастальского ручья;
Там к хорам чистых дев прислушивался я,
Там, очарованный, влюбился я в искусство
Другим передавать в согласных звуках чувство,
И, не страшась толпы взыскательных судей,
Я умереть хочу с любовию моей…»
Давайте здесь остановимся и поговорим об авторе этих строк, о Бунине. О Баратынском он пишет так, как будто сам находится на его месте, стараясь разобрать не только события жизни поэта, о котором идет речь, но также и его стихи. В выше приводимом стихотворении Баратынского Бунин сделал собственные курсивы в 5-й, 9-й и 12-й строках для доказательства того, что «на искусство Баратынский смотрел очень возвышенно».
Интересно ещё и другое. В отрывке из поэмы «Эда» 15 строк и в них 5 точек с запятой, честно говоря, такого обилия этих знаков препинания в одном предложении ни у одного поэта не встречалось.
Как известно, Евгений Баратынский (1800-1844) в 1842 году издал свой последний сборник стихов «Сумерки», который называют первой в русской литературе «книгой стихов» или «авторским циклом» в новом понимании, что будет характерно уже для поэзии начала XX века. «Сумерки» композиционно выстроены — каждое последующее стихотворение вытекает из предыдущего, внося в общее поэтическое повествование свои оттенки.
Надо сказать, что Бунин, конечно, досконально изучал творчество Баратынского и, кроме того, выделил в статье характерные черты поэта:
«К числу наиболее характерных черт, свойственных от природы Баратынскому, надо прежде всего отнести его искренность и прямоту, то есть именно черты, без которых немыслима истинная поэзия. Баратынский был искренен и прям как в жизни, так и в творчестве. <…> Кроме того, у Баратынского была ещё драгоценная черта, опять-таки необходимая для настоящего художественного творчества: он был человеком очень самобытным и врагом подражательности. Он говорил:
Не подражай: своеобразен гений
И собственным величием велик.»
Нельзя также обойти вниманием того, что стихи самого Бунина изменилась в 1900-м году, возможно, благодаря анализу сборника стихов Баратынского «Сумерки». Одно из лучших стихотворений Бунина «Листопад», написанное в 1900-м году, созвучно стихотворению Баратынского «Осень» и по содержанию, и по красочным эпитетам, и даже по длине текста (у Баратынского — 160 строк, у Бунина — 166 строк). Сравните начала стихотворений:
Осень
1
И вот сентябрь! Замедля свой восход,
Сияньем хладным солнце блещет,
И луч его в зерцале зыбком вод
Неверным золотом трепещет,
Седая мгла виётся вкруг холмов;
Росой затоплены равнины;
Желтеет сень кудрявая дубов,
И красен круглый лист осины;
Умолкли птиц живые голоса,
Безмолвен лес, беззвучны небеса!
2
И вот сентябрь! И вечер года к нам
Подходит. На поля и горы
Уже мороз бросает по утрам
Свои сребристые узоры…
Листопад
Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Весёлой, пёстрою стеной
Стоит над светлою поляной.
Берёзы желтою резьбой
Блестят в лазури голубой,
Как вышки, ёлочки темнеют,
А между клёнами синеют
То там, то здесь в листве сквозной
Просветы в небо, что оконца.
Лес пахнет дубом и сосной,
За лето высох он от солнца,
И Осень тихою вдовой
Вступает в пёстрый терем свой.
Сразу чувствуется сугубо авторское отношение к теме. «Осень» Баратынского состоит из 16 одических строф, каждая строфа (децима) содержит 10 строк: они обозначены цифрами от 1, 2 и т.д. до 16. И что особенно важно: напечатано в пушкинском «Современнике» в январе 1837 года. После известия о смерти Пушкина, Баратынский в сильном расстройстве не стал продолжать «Осень», хотя поначалу у него такое намерение было.
При рассмотрении целиком всей поэмы «Осень» можно отметить, что нами овладевает не столько пейзажная лирика, сколько философский трактат. Об этом в том же 1837 году написал критик Шевырёв[11] : «Поэт переводит пейзаж в мир внутренний и даёт ему обширное современное значение: за осенью природы рисует поэт осень человечества, нам современную, время разочарований, жатву мечтаний.» И нельзя не привести последнюю дециму «Осени»:
16
Зима идёт, и тощая земля
В широких лысинах бессилья;
И радостно блиставшие поля
Златыми класами обилья:
Со смертью жизнь, богатство с нищетой,
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой
Однообразно их покрывшей:
Перед тобой таков отныне свет,
Но в нём тебе грядущей жатвы нет!
«Листопад» Бунина состоит из 166 строк и содержит 7 частей, причем части отличаются друг от друга разной длиной строк. «Листопад» был написан в августе 1900 года, а в октябре того же года произведение было напечатано в петербургском журнале “Жизнь” с подзаголовком “Осенняя поэма” и посвящением Максиму Горькому. Этот стих Ивана Алексеевича дал название его первому поэтическому сборнику, который появился в 1901 году. Сборник “Листопад” был удостоен Пушкинской премии в 1903 году. При более подробном рассмотрении «Листопада» обращаешь внимание на сходство с «Осенью»: здесь и пейзажная лирика, и сравнение осенней поры с протеканием человеческой жизни, и, конечно же, философские фрагменты:
Лес, точно терем без призора,
Весь потемнел и полинял,
Сентябрь, кружась по чащам бора,
С него местами крышу снял
И вход сырой листвой усыпал;
А там зазимок ночью выпал
И таять стал, всё умертвив…
И отнюдь не случайно под впечатлением стихов Баратынского, в том же 1900-м году, у Бунина появляется стихотворение с характерным названием
«Сумерки»:
Всё — точно в полусне. Над серою водой
Сползает с гор туман, холодный и густой,
Под ним гудит прибой, зловеще разрастаясь,
А тёмных голых скал прибрежная стена,
В дымящийся туман погружена,
Лениво курится, во мгле небес теряясь.
Суров и дик её могучий вид!
Под шум и гул морской она в дыму стоит,
Как неугасший жертвенник титанов,
И Ночь, спускаясь с гор, вступает точно в храм,
Где мрачный хор поёт в седых клубах туманов
Торжественный хорал неведомым богам.
В статье Бунин также пишет о натуре Баратынского, которая «…была по существу вдумчивая, созерцательная и сосредоточенная в своем внутреннем мире. Борьба и активность были совершенно ему несвойственны. <…> По тем же свойствам своей натуры Баратынский дорожил тихим семейным счастьем, которое выпало на его долю.»
Случилось так, что Денис Давыдов[12] ввёл Баратынского в дом своего родственника, отставного генерал-майора Льва Николаевича Энгельгардта. Вскоре Баратынский женился на старшей дочери Энгельгардта Анастасии (1804—1860). Его жена не считалась красавицей, но была умна, имела тонкий литературный вкус и нервный характер. Венчание состоялось 9 июня 1826 года. В браке родилось 9 детей.
Молодой муж отбросил мечты и занялся обустройством быта. По письмам Баратынский тридцатых годов кажется добросовестным хозяином и отцом. К этому периоду относятся стихи «Весна, весна! как воздух чист!», в котором поэт просто радуется жизни, и «Чудный град порой сольется», в котором отмечает, что «…мгновенные созданья Поэтической мечты Исчезают от дыханья Посторонней суеты».
Далее Бунин в статье отмечает:
«И само собой разумеется, что человек подобного склада не мог иначе, как с душевной скорбью и ненавистью, смотреть на шумевшую вокруг него жизнь с её прозаическими заботами и меркантильными интересами. Но пассивность и созерцательность Баратынского не делали, однако, из него сухого педанта и резонёра; <…> Из тех же черт характера проистекала у Баратынского его нелюбовь к сатире, чем он сильно отличается от многих русских писателей. Если в поэзии Баратынского мы и встречаемся с эпиграммами, то это лишь исключения, о чём он сам говорил и в своих письмах, и в стихотворных посланиях. <…> В стихотворении Гнедичу[13] он хотя и признаёт значение сатиры, говоря, что
Полезен обществу сатирик беспристрастный, —
но о себе пишет так:
Но ты ли мне велишь оставить мирный слог
И, едкой желчию напитывая строки,
Сатирой восставать на глупость и пороки?
Миролюбивый нрав дала судьбина мне,
И счастья моего искал я в тишине;
Зачем я удалюсь от столь разумной цели?Однако нелюбовь к сатире не означала у Баратынского примирения с условиями современной жизни; он лишь мало верил в могущество слова вообще, говоря, что «разумный муж» не может пытаться «изменить людское естество», ибо
Из нас, я думаю, не скажет ни единый:
Осина — дубом будь, а дубу — будь осиной.Такой взгляд на непреложный ход вещей в жизни людей служил для Баратынского не успокоением, <…> а, напротив, мучил его душу; говоря в одном из своих очень сильных стихотворений, что мы принуждены, подобно всем другим предметам мироздания, быть покорными своему уделу, он заканчивает это стихотворение поистине патетическими словами:
О, тягостна для нас…
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втеснённая судьбою!..<…> Однако отказаться от веры в красоту и поэзию была для Баратынского равносильно утрате жизни, ибо на поэзию он смотрел как на возвышенное и благородное проявление человеческого духа, как на отблеск того света, который ярко озаряет мир идеалов. Томясь под бременем своих дум, он начинал терять веру даже в силу и могущество человеческого разума:
О. человек! Уверься наконец:
Не для тебя ни мудрость, ни всезнанья.<…> Такова была скорбная внутренняя жизнь и поэзия Баратынского. Будучи от природы человеком нежной и хрупкой организации, неспособной на борьбу, и будучи подавлен многими крайне тяжелыми условиями личной и общественной жизни, он не мог устоять против ее ударов и нередко впадал в настоящее отчаяние, между тем как перед его духовными взорами рисовался чистый и лучезарный мир поэзии и идеалов.
Многим может, пожалуй, показаться, что ознакомление с такого рода личностью и с такой поэзией приведет лишь к пессимизму, который и без того овладевает в наше время многими умами. Могут сказать, что нам нужны другие поэты и другие песни, вдохновляющие на борьбу за жизнь. Но как ни кажутся с первого взгляда такие мнения справедливыми, они, по-моему, являются всё же чрезвычайно односторонними. Душа человеческая очень сложна и требует ответа на самые разнообразные вопросы. Если этого ответа не даётся, она замыкается в узкие рамки и не получает возможности развиваться во всей своей силе и полноте. Я говорю, конечно, только о тех сторонах духовной жизни, которые могут быть оправданы с нравственной точки зрения, а к таковым, несомненно, принадлежат те психические движения, которые направлены на разрешение вечных вопросов бытия и смысла человеческой жизни, то есть тех вопросов над разрешением которых и мучился наш поэт. <…> Если в лице самого Пушкина мы имеем удивительную ясность души и стройность миросозерцания, то другие представители этой эпохи с поразительною тонкостью и изяществом выражали хотя и более односторонние, но несомненно глубокие движения человеческой души. Так, например, в поэзии Лермонтова мы встречаем бурный и яркий протест как против несовершенства человеческой жизни вообще, так и против того общественного строя, в котором пришлось жить поэту. В нежной и пассивно-созерцательной натуре Баратынского этот протест принял совершенно иную форму: не будучи способен на борьбу, этот поэт, как мы видим, лишь с тяжкою думой останавливался перед суровыми вопросами жизни, которая в конце концов задавила эту хрупкую душевную организацию.»
Как это произошло? Осенью 1843 года, закончив строительство дома, на деньги, вырученные от удачной продажи леса, Баратынский осуществил своё желание — путешествие за границу. Выезжает он с женой и тремя детьми, посещает Берлин, Потсдам, Лейпциг, Дрезден, Франкфурт, Майнц, Кёльн.
Полгода проводит в Париже, где он познакомился со многими французскими писателями: Альфредом де Виньи, Мериме, обоими Тьерри, М. Шевалье, Ламартеном, Шарлем Нодье и другими. Для французов Баратынский перевёл несколько своих стихотворений на французский.
Весной 1844 Баратынский вместе с супругой отправился через Марсель морем в Неаполь. В Неаполе у Анастасии Львовны произошел нервный припадок, что и раньше с ней случалось. Это сильно подействовало на Евгения Абрамовича, внезапно у него усилились головные боли, которыми он страдал. На следующий день 29 июня (11 июля) 1844 года Баратынский скоропостижно скончался.
Только в августе следующего года кипарисовый гроб с его телом был перевезён в Санкт-Петербург и захоронен в Александро-Невской Лавре. Кроме родных, на похоронах незаслуженно обойдённого вниманием и славой поэта присутствовали три литератора: князь П. А. Вяземский, В.Ф. Одоевский[14] и В. А. Соллогуб[15] . Газеты и журналы почти не откликнулись на смерть Баратынского.
Невольно вспоминается стихотворение Баратынского «Когда твой голос, о поэт,», где он рассуждает о смерти физической, как человека, и о смерти духовной, как поэта. Да, смерть физическая — загадочная, неблагоприятная, вдали от родины произошла летом 1844 года. Однако в отношении смерти духовной поэт ошибся, ибо в конце жизни он уже не надеялся на будущее признание своего творчества, так как видел, что оно непопулярно среди современников. Несмотря на издание сочинений поэта его сыновьями в 1869, 1883 и 1884 годах, литературоведение второй половины XIX века считало Баратынского второстепенным, чересчур рассудочным автором. Но XX век, а тем более ХХI, исправили эту чудовищную ошибку.
В начале XX века, благодаря русским символистам, происходит кардинальный пересмотр его творчества, и Евгений Абрамович Баратынский стал восприниматься литературоведением как самостоятельный, крупный лирик-философ, стоящий в одном ряду с Тютчевым. Соответственно и издательства не отставали: стали выпускать полные собрания сочинений Баратынского в 1914-1915 годах, в 1936 -м, в 1982-м. Мало того, в 2002 вышло полное собрание сочинений и писем.
И самое главное: Баратынский своими произведениями — точными, лапидарными, бьющими в цель — предсказал и страшный ХХ век, и противоречивый ХХI. Да, как писал Евгений Абрамович «ничего дельнее поэзии нет», но её давно в мире не слушают, она заблокирована…
В настоящее время произведения Баратынского причислены к русской классике, а сам поэт считается одним из ведущих творцов пушкинской эпохи. Книги Баратынского всевозможных изданий есть во всех библиотеках России. Творчество поэта изучается в российских школах и вузах.
Следуя эпиграфу, теме и ходу статьи, считаю целесообразным поставить окончательное стихотворное резюме:
***
В 30 лет о Баратынском
Бунин написал статью,
Подтвердив, как зримо мыслит,
Ощущая правоту
Чувств своих, сам Баратынский
И гармония стихов
До сих пор нам очень близка:
Обретает с нами кров!
Век пусть будет звонок, ломок,
Но всегда твой жив потомок,
Баратынский дорогой —
Наш поэт, душой родной!
декабрь 2021
Примечания
[1] Дельвиг Антон (1798-1831) — поэт, писатель, издатель.
[2] Батюшков Константин (1787-1855) — поэт, прозаик, переводчик, литературный критик.
[3] Кушнер Александр (род. 14 сентября 1936, Ленинград) — русский поэт и эссеист. Автор 50 книг стихов и эссе.
[4] Публий Овидий Назон (43 год до н.э.-17 год н.э.) — древнеримский поэт. Автор поэм «Метамарфозы», «Наука любви», а также элегий. По одной из версий из-за несоответствия пропагандируемых им идеалов в отношении семьи и брака был сослан из Рима в западное Причерноморье, где провёл последние годы жизни.
[5] Князь Пётр Вяземский (1792-1878) — поэт, литературный критик, переводчик. Близкий друг и постоянный корреспондент Пушкина.
[6] Галахов Алексей (1807-1892) — педагог, историк русской литературы, профессор.
[7] Плетнёв Пётр (1792-1865) — поэт, литературный критик, издатель, профессор российской словесности, ректор Санкт-Петербургского университета. Близкий друг Пушкина. Ему Пушкин посвятил «Евгения Онегина».
[8] Белинский Виссарион (1811-1848) — литературный критик, публицист.
[9] Языков Николай (1803-1846) — поэт эпохи романтизма, яркий представитель золотого века русской поэзии.
[10] Жуковский Василий (1783-1852) — поэт, переводчик, литературный критик, Ординарный академик по Отделению русского языка и словесности.
[11] Шевырёв Степан (1806-1864) — литературный критик, доктор философии.
[12] Давыдов Денис (1784-1839) — поэт, мемуарист, генерал-лейтенант, выдающийся командир партизанского движения во время Отечественной войны 1812 года.
[13] Гнедич Николай (1784-1833) — поэт, издатель, переводчик на русский язык «Илиады» Гомера.
[14] Одоевский Владимир (1804-1869) — писатель, философ, музыковед и музыкальный критик.
[15] Соллогуб Владимир (1813-1882) — прозаик, драматург, поэт, мемуарист.
